Возвращение в Эфирион после угольного ада Эмберайна чувствовалось как глоток грязного, но живительного воздуха после удушья. Хаотичный, вечно шумный, вонючий город-базар вдруг показался почти что домом — местом, где можно потеряться, отдохнуть и снова собраться с силами. Азот не стал искушать судьбу и, помня о погоне со стилгардцами и фанатиках из «Детей Пепла», выбрал самый длинный, но безопасный маршрут, петляющий через высохшие солончаки, где не было ничьих владений, кроме ядовитых ветров, да костей доисторических животных, торчащих из растрескавшейся земли, словно гигантские белые кораллы в море песка.

В гильдии перевозчиков, что располагалась в самом сердце шумного порта, в здании, больше похожем на гигантский сарай, пропитанный запахом рыбы, масла и пота, его встретил все тот же клерк с вечно уставшим, как вылинявшая простыня, лицом. Тот, взглянув на его подписанный Стешей акт, неожиданно поднял густые, неопрятные брови. — Премия от инженера Стефании? — он насвистел, с нескрываемым удивлением разглядывая печать. Его пальцы, испачканные чернилами, листали толстую пачку сертификатов, извлеченную из старого сейфа. — Редкая птица. Ценит скорость и точность. Не каждый день такое вижу. Обычно эти эмберайнские кроты считают каждую пылинку.

Оплата и впрямь была более чем щедрой. Тяжелая пачка хрустящих банкнот с водяными знаками Города-Банкира легла в его руку с приятной, увесистой тяжестью. Теперь у Азота было не просто достаточно для ремонта — у него было достаточно для того, чтобы не думать о деньгах все оставшееся путешествие, и даже оставалось на непредвиденные расходы. Он пересчитал купюры, спрятал их во внутренний карман куртки и впервые за долгое время почувствовал, как камень беспокойства за будущее немного сдвигается с души.

Следующие два дня прошли в деловой рутине, которая сама по себе была редкой роскошью. Он отогнал «Ската» в самую дорогую и, как следствие, самую надежную мастерскую Эфириона — «Стальные Легкие». Там, в облаках густого пара и под аккомпанемент отборной, виртуозной матерщины главного механика — здоровенного детина по имени Грэг, у которого вместо левой руки был мощный клешнеобразный протез, — со «Ската» сняли помятую обшивку кабины, выправили ее мощными гидравлическими прессами, вварили новые стальные листы, заменили треснувшее стекло на бронированный триплекс и перебрали паровой котел, заменив все изношенные прокладки и клапаны. Грэг то и дело покрикивал на подмастерьев, а Азоту бросил лишь одну фразу, тыча протезом в двигатель: «За этим мотором ухаживали. Редкость. Не испортишь — до самого края света довезет».

Пока его железный конь проходил курс омоложения, Азот позволил себе неслыханную слабость — снял комнату в ночлежке «У старого Тома», что располагалась на одной из верхних террас, подальше от самого одуряющего шума порта. Комната была крошечной, клетушкой, с единственным запыленным окошком, выходящим в тупичок, заваленный пустыми бочками из-под топлива, но в ней была настоящая кровать с относительно чистым матрасом и, о чудо, душ с солоноватой, но горячей водой. Два вечера подряд он засыпал не под скрежет шестеренок «Ската» и не под грохот отбойных молотков, а под приглушенный, отдаленный гул города, и это было почти что курортом. Он отскреб с себя слои грязи и пота, смывая с себя память об Эмберайне и тоннеле аномалий.

Днем он, как заправский стратег, планирующий кампанию, бродил по бесконечным базарам, совершая тщательные закупки. Он приобрел ящик высококалорийных пищевых концентратов из Луминария — безвкусных, но способных поддерживать силы неделями; несколько запаянных баллонов с кристально чистой водой; новую, укомплектованную не только бинтами и антисептиком, но и сильными антибиотиками и стимуляторами аптечку; и пару отличных, прочных кожаных перчаток. Он также не забыл купить несколько канистр технического спирта — и для системы впрыска «Ската», и для себя, на крайний случай, чтобы согреться или продезинфицировать рану. Каждая покупка, каждая упакованная в отсек вещь была кирпичиком в фундаменте его готовности, маленькой победой над непредсказуемостью Пустошей.

Он даже нашел время зайти в оружейную лавку «Сломанный зуб» и приобрести две запасные обоймы для своей винтовки и коробку патронов повышенной пробиваемости. Мир за воротами Эфириона не прощал слабости.

Наконец настал день. Отремонтированный «Скат» стоял у ворот мастерской, и он блестел свежей темно-зеленой краской и новым металлом. Все его отсеки были забиты припасами до отказа, бункер — битком набит отборным сублимированным углем, от которого исходил сладковатый запах смолы. Он стоял у самого выезда из Эфириона, на самой границе между хаотичным жизнелюбием базара, с его криками, музыкой и запахами жареной пищи, и безмолвной, ждущей, почти осязаемой угрозой Пустошей, простиравшихся бледно-желтым, безжизненным маревом до самого горизонта.

Азот сделал последний глоток крепкого, почти черного чая из своего походного термоса, стоя на подножке и облокотившись о теплый бок кабины. Он смотрел на дорогу, уходящую на северо-восток, в сторону далеких, заснеженных пиков, где среди скал прятался Луминарий — цитадель знаний, его следующая цель и, возможно, место, где он найдет ответы о ключе, что лежал в потайном кармане его жилета, холодный и тяжелый.

Он забрался в кабину, захлопнул дверь с новым, уверенным щелчком, изолируя себя от внешнего шума, и запустил двигатель. Глухой, ровный, мощный гул отремонтированного котла был самой прекрасной музыкой, которую он слышал за последнее время.

— Что ж, старина, — проворчал он, похлопывая ладонью по потрепанной, но чистой приборной панели. — Отдохнули, набрались сил. Пора в дорогу. Навстречу ответам. Или новым вопросам.

«Скат» плавно тронулся с места, его гусеницы с мягким шелестом перемалывали щебень. Он покидал шумный, сумасшедший Эфирион и устремлялся в объятия безмолвных, опасных и бескрайних Пустошей. Величайшее путешествие в его жизни началось. Впереди были сотни километров бездорожья, радиоактивные пустоши, стаи мутантов и, возможно, новые враги. Но сейчас, с полными баками и отремонтированной машиной, Азот чувствовал себя готовым ко всему.

Путь в Луминарий был не маршрутом, а испытанием на прочность, медленным вгрызанием в тело умирающего мира. Первые дни Азот двигался почти что расслабленно, привыкая к ритму дороги. Отлаженный, ровный гул «Ската», едва заметная вибрация руля, передававшаяся в ладони, и бесконечная, серая, унылая гладь Пустошей за забрызганным грязью стеклом действовали гипнотически, усыпляя бдительность. Днем он прокладывал курс, сверяясь с потрепанными, залатанными скотчем картами и старым, но верным магнитным компасом, стрелка которого порой бешено дергалась, указывая на скрытые залежи металла. Ночью он отыскивал укромные бухты среди острых скал, похожих на скелеты доисторических чудовищ, или в зарослях гигантского, мутировавшего репейника, чьи колючки с глухим стуком царапали броню. В этих убежищах можно было заглушить двигатель, погасить огни и выспаться несколько часов, прислушиваясь к ночным звукам Пустошей — далекому вою мутантов и шелесту радиоактивного песка по стальному корпусу.

Пару раз на его пути возникали угрозы, словно проверяя его на прочность. Стайка тощих, покрытых струпьями и язвами мутантов-падальщиков с горящими нездоровым желтым светом глазами высыпала на дорогу, оглашая воздух гортанными визгами. Но они разбежались с испуганным визгом, едва «Скат» грозно дал газу, плюнув в их сторону густыми клубами перегретого пара, с шипением оседающего на их гниющей коже. В другой раз его попытались остановить несколько оборванцев с самодельными обрезками, машущие тряпкой у развалившейся баррикады. Но один лишь вид закопченного, бронированного вездехода, несущегося на них без снижения скорости, и дуло его табельного тяжелого револьвера, высунутое из специальной бойницы в двери, мгновенно охладили их криминальный пыл. Они поспешно расступились, пряча взгляды. Мир Пустошей уважал лишь чистую силу и непоколебимую решимость.

Все изменилось на четвертый день, в полдень, когда солнце висело в зените блеклым, выцветшим диском. Резкий, сухой, рвущий тишину треск автоматной очереди, донесшийся с запада, за ним — нарастающий, неистовый рев нескольких двигателей, и еще несколько беспорядочных, отчаянных выстрелов. Погоня. Яростная, беспощадная. И судя по нарастающему гулу, приближалась прямо к нему, к этой единственной нитке дороги, протянутой через пустоту.

«Не моя война», — мгновенно, холодно оценил Азот, его пальцы сами собой сжали штурвал. Он не собирался становиться ни мишенью, ни случайным свидетелем. Он резко свернул с наезженной колеи, направив «Скат» в сторону зловещего, негостеприимного ландшафта — Пересохших Трясин. Когда-то, в легендах, здесь было обширное болото, но сейчас это была пустыня, покрытая причудливыми, болезненными узорами из потрескавшейся глины, усеянная остовами мертвых, побелевших деревьев, торчащих из земли, как кости великана. Главная опасность таилась под, казалось бы, твердым ногами — карстовые провалы, скрытые хрупким, обманчивым настом, способные поглотить и пешехода, и многотонный вездеход, утянув на десятки метров в высохшие, подземные пустоты, из которых уже никто не возвращался.

Но у Азота был козырь — та самая самодельная, испещренная пометками карта, купленная когда-то у полуслепого старого бродяги, с помеченными тонкими линиями «коридорами» безопасного прохода. Он вел «Скат» медленно, почти на ощупь, снизив скорость до черепашьей. Гусеницы с мягким хрустом ломали хрупкий верхний слой. Он объезжал зловещие темные пятна на глине, похожие на язвы, и следуя приметным скалам-ориентирам, один из которых был похож на голову спящего дракона. Вскоре яростные звуки погони утихли, сменившись гнетущей, мертвой, абсолютной тишиной Трясин, где не было слышно даже ветра.

Уже на выходе, когда до пыльной ленты основной дороги оставалось не больше пары километров, и уже мысленно прибавив газу, он резко нажал на тормоз. «Скат» с визгом остановился. Прямо на его пути, там, где на карте был обозначен безопасный проход, зиял свежий, с ещё не осевшей пылью провал. Края его были острыми, земля вокруг осыпалась вниз. На его старой, проверенной карте его не было.

«Черт», — прошептал Азот, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Рисковать вслепую было равно самоубийству, нужно было проверить провал и территорию вокруг. Он заглушил двигатель, и в наступившей тишине его поразила оглушительная громкость собственного сердца. Достав из отсека прочную, пропахшую пылью альпинистскую веревку, один конец которой, он намертво пристегнул карабином к массивной проушине на корпусе «Ската», а другой - обвязал вокруг пояса. Примитивная, но жизненно необходимая страховка. Если уйдет под землю, будет хоть какой-то шанс выбраться.

Осторожно, буквально прощупывая землю перед собой ногой, он подполз к самому краю. Провал был неглубоким, метра три. И на его дне, в тени, лежало тело. Неподвижное, неестественно скрюченное. Без сознания. Мужчина.

Провал с незнакомцем

Правила Пустошей были просты, как удар ножа, и безжалостны, как радиационный шторм: не лезь не в свое дело, своя шкура дороже. Но у Азота, выработанное годами скитаний, было свое, негласное табу: не проходить мимо, если можешь помочь. Даже если это бандит. Даже если это ловушка. Ибо в следующий раз на дне такой же ямы, истекая кровью, мог оказаться он сам. Это был не альтруизм, а холодный расчет на длинную дистанцию.

Спустившись вниз, он перевернул тело. Мужчина лет пятидесяти с лишним, с седеющими у висков волосами и интеллигентными, резкими, даже в бессознательном состоянии, чертами лица. Его одежда — длинный, добротный, темно-серый плащ из плотной, водоотталкивающей ткани, под которым виднелся практичный жилет с десятками карманов разного размера, — безошибочно кричала о его происхождении. Луминарий. Ученый, архивариус, инженер. И он был ранен. Несколько пулевых ранений — одно в плечо, другое, более серьезное - в бедро. Потеря крови была значительной, рубашка на боку пропиталась темно-багровым, но дыхание, хоть и слабое, было ровным. Ранения были свежими, около часа, не больше.

С трудом, пыхтя и цепляясь за выступы, Азоту удалось взобраться обратно и, упираясь ногами в край обрыва, волоком, как мешок с углем, вытащить за собой бесчувственное тело. Он оттащил его в тень огромного, поросшего лишайником валуна, подальше от зияющей пасти провала. Обыскал, действуя быстро и профессионально. При себе у незнакомца не было ни оружия, ни документов, ни даже именного жетона. Только старый блокнот, испещрённый записями на незнакомом Азоту языке.

Азот вскрыл свою новую, сияющую чистотой аптечку. Щипцы, антисептик, рулоны стерильных бинтов, кровоостанавливающий порошок, который нужно было засыпать прямо в рану. Он работал молча, автоматически, его лицо было каменной маской, пока он обрабатывал и туго перевязывал раны. От него пахло кровью, пылью и лекарствами. Кто этот человек? Кто в него стрелял? И самое главное — что теперь делать? Весь его тщательно выверенный план путешествия в Луминарий в одно мгновение рухнул, сменившись новой, куда более острой, опасной и немой загадкой, которая сейчас лежала перед ним, дыша прерывисто и хрипло.

Он сидел на корточках, глядя на бледное, как полотно, лицо незнакомца, на капли пота на его лбу.

Спасенного незнакомца пришлось буквально впихнуть в кабину «Ската», уложив на узкое сиденье за штурвалом. Азот, не теряя ни секунды, рванул с места, стараясь как можно скорее убраться с опасного пятачка, откуда могла в любой момент появиться погоня. Его глаза, привыкшие читать ландшафт как открытую книгу, выискивали на однообразном, треснувшем пейзаже Трясин хоть какое-то укрытие. И он его нашел — узкая, почти незаметная расщелина в скальном выходе, похожем на спину гигантского каменного кита, почти полностью скрытая завесой бурого, колючего репейника, чьи шипы с противным скрежетом царапали броню. С риском поцарапать свежую краску, он втиснул «Скат» внутрь, метр за метром, прислушиваясь к скрежету.

Пещера оказалась не просто щелью, а просторным, сухим гротом, уходящим вглубь скалы, с высоким потолком, где висели бледные, безжизненные сталактиты. Вход он быстро завалил сломанными ветками и стволами мертвых деревьев, создав иллюзию давнего, естественного завала. С пяти метров, да еще в сумерках, и правда было не разобрать.

План созрел мгновенно, холодный и прагматичный. С раненым на борту мчаться по Пустошам — чистейшее самоубийство. Нужно было переждать. Дать человеку прийти в себя. И, что важнее, дать время возможным преследователям прочесать окрестности и, не найдя ничего, убраться восвояси.

Он разбил в самой глубине грота, подальше от входа, импровизированный лагерь. Раненого, бережно, как хрупкий прибор, уложил в свой запасной, чистый спальник. Котел «Ската» еще хранил драгоценное тепло, Азот поставил на него походный чайник, заварил крепчайший, почти что смолистый «Астралийский чай» — напиток, способный, по слухам, поднять мертвого — и перелил его в большой, алюминиевый термос. Потом потушил все источники света, погрузив грот в благословенную, безопасную, почти осязаемую тьму. Устроившись у самого входа, на свернутом коврике, с винтовкой на коленях и револьвером на поясе, он приготовился к долгой, напряженной ночи, где каждым шорохом снаружи могла оказаться приближающаяся смерть.

Ближе к полудню следующего дня, когда луч солнца тонким лезвием пробился сквозь завал и разрезал темноту грота, незнакомец застонал. Его веки дрогнули, и он открыл глаза, в которых сначала плескалась дикая, животная паника, а потом — медленное, мучительное понимание и боль. — Во... ды... — просипел он, и его губы, потрескавшиеся и бледные, с трудом сложились в слово. Азот молча поднес к его губам поилку, поддерживая его голову. Тот пил жадно, с хрипами. — Вы... кто вы? — спросил незнакомец, его взгляд скользнул по темным сводам, по корпусу «Ската», вырисовывающемуся в полумраке. — Тот, кто не проехал мимо, — просто ответил Азот. — Меня зовут Азот.

Человек, представившийся Эдом (сокращение от Эдуардо, как он позже пояснил), слабо кивнул в благодарность, и в его глазах мелькнуло что-то похожее на стыд за свою слабость. Его история, которую он рассказывал обрывочно, проливала свет на произошедшее. Худощавый, среднего роста, с живыми, острыми, несмотря на слабость и боль, глазами и густыми черными волосами, тронутыми изящной, ученой проседью у висков, он был типичным продуктом Луминария — ученым-натуралистом, чьим профилем было изучение физики, химии и, что особенно заинтересовало Азота, биологии аномальных зон.

— Нас было пятеро, — голос Эда был тихим, но четким, каждое слово взвешенным. — Экспедиция. Искали новые формы жизни, способные выживать и даже процветать в нейтронных полях... Наткнулись на усиленный дозор Стилгарда. Они что-то искали в том районе. Что-то важное, судя по их оборудованию. Мы попытались уйти, не вступая в контакт, но... они убили двоих сразу. Троих, включая меня, взяли в плен. Узнав, кто мы, они даже обрадовались — «свежие умы» для их военных лабораторий всегда в дефиците. По дороге в их форпост я улучил момент, когда один из конвоиров отвлекся, ударил его, украл трицикл... Думал, уйду в тумане. Они стреляют метко. Я помню, как нырнул в эти проклятые топи, бежал, не разбирая дороги, а потом... земля ушла из-под ног. Провал. И темнота. Больше ничего.

Азот слушал, кивая, его лицо оставалось невозмутимым, но мозг работал лихорадочно. О своей истинной цели — ключе и Луминарии как месте, где о нем могут знать, — он умолчал, сказав лишь, что направляется туда по своим делам, как вольный курьер.

Едва Эд закончил, как снаружи, с запада, донесся отдаленный, но отчетливый, как звук охотничьего рога, рев трициклов. Стилгардцы. Они не решались сунуться в лабиринт Трясин, но и не уходили, методично патрулируя окраины, прочесывая местность. Азот со стиснутыми зубами прислушивался к звукам моторов, то приближавшихся, то удалявшихся, пока те, наконец, не затихли через несколько долгих, напряженных часов, растворившись в гнетущей тишине Пустошей.

Они пролежали в гроте еще полные сутки. И эти сутки, вопреки всем ожиданиям, пролетели быстро. Азот, обычно не отличавшийся болтливостью и предпочитавший общество «Ската» обществу людей, с удивлением обнаружил, что ему нравится слушать Эда. Тот, понемногу оправившись от ран и шока, оказался прекрасным, увлеченным рассказчиком.

— Верите, я не всегда был этим занудным сухарем, копающимся в пробирках и пыльных фолиантах? — улыбнулся Эд, попивая горячий чай из термоса. Его лицо озарилось теплым, далеким светом воспоминаний. — В молодости... о, я обожал вечеринки. Громкую, безумную музыку, толпу, эти дурацкие, залихватские танцы до самого утра. Жизнь тогда казалась одним бесконечным, ярким карнавалом. А потом... будто пелена какая-то упала с глаз. Понял, что весь этот шум, вся эта суета — просто попытка заглушить звенящую тишину распадающегося мира. Захотелось не забыться, а понять. Понять, почему и как все рухнуло, и есть ли в этих обломках что-то, что стоит спасти. И как-то незаметно, сам не заметив как, я оказался в лаборатории за микроскопом. И обнаружил, что секрет строения нового вида лишайника, растущего в эпицентре радиационной бури, волнует и будоражит меня куда больше, чем последние сплетни из ближайшего бара.

Азот молча слушал, и впервые за долгое время ему не было скучно или неловко от чужих откровений. В этих словах была какая-то странная, горькая, но стойкая надежда, которую он давно не встречал.

Эд

На следующее утро, убедившись, что раны Эда затягиваются и он может передвигаться с поддержкой, они выдвинулись. Азот решил не искушать судьбу и провел «Скат» по безопасным, известным лишь ему коридорам Трясин еще целый день, делая широкий крюк, прежде чем осторожно, под покровом вечерних сумерек, вывести его на основную, ухабистую дорогу, ведущую на северо-восток.

Оставшиеся пять дней пути прошли на удивление спокойно, почти идиллически. Они двигались размеренно, не форсируя события, днем в пути обменивались историями, а ночью, укрыв «Ската» в каком-нибудь овраге или разрушенном здании, делили вахту. Эд рассказывал о Луминарии, его строгих, но разумных законах, о тайных архивах и вечных спорах химиков с физиками, а Азот — о нравах Эфириона, причудах Пустошей и абсурдных заказах, которые ему доводилось перевозить.

И вот, наконец, на седьмой день, впереди, на плато обрамляемое скалами, показалась их цель. Луминарий, он возникал из тумана словно мираж, прекрасный и невозможный. В отличие от закопченного металла других городов, он был высечен из белого, почти молочного камня и отполированного до зеркального блеска металла, который отсвечивал тусклое небо холодным сиянием. Его силуэт составляли устремленные ввысь остроконечные шпили, похожие на гигантские сталагмиты. Ворота, в которые вела дорога, казались отлитыми из цельного слитка золота, но при ближайшем рассмотрении это оказался сложный сплав, лишь имитирующий драгоценный металл, но от этого не менее величественный.

Именно у этих ворот Азота охватило странное, ледяное чувство — ощущение неотрывного, тяжелого взгляда на своей спине. Он резко обернулся, сканируя скалы и редкие деревья позади. Ничего. Лишь ветер гнал по дороге клубы пыли. «Паранойя», — отмахнулся он, списывая это на усталость от долгой дороги.

Процедура въезда была быстрой и образцово-вежливой, но не лишенной тщательности. Стражи в синих плащах проверили документы Эда, вежливо поинтересовались целью визита Азота и, получив ответ «гость ученого Эдуардо», пропустили их без лишних вопросов, лишь сопроводив коротким взглядом, в котором читалась не подозрительность, а протокольная фиксация факта.

И вот «Скат», заляпанный грязью Пустошей, с лязгом гусениц въехал в Луминарий, и Азот замер, пораженный. Он ожидал увидеть другой вариант Города Шестеренок — упорядоченный, но технократичный. Реальность превзошла ожидания.

Здесь не было хаоса Эфириона или индустриального грохота Эмберайна. Город был образцом безупречной математической логики, воплощенной в камне, металле и свете. Широкие улицы, вымощенные гладкими, идеально подогнанными каменными плитами, сходились под выверенными углами. Фасады зданий были лишены вычурности, их красота заключалась в чистоте линий и симметрии. Воздух был прохладен и удивительно чист — пахло озоном, каменной пылью и чем-то неуловимо свежим, словно от близкого водопада.

Город освещался не трепещущим огнем факелов и не тусклым газовым рожком, а сферами из матового стекла, подвешенными на ажурных бронзовых кронштейнах. Внутри них мягко и ровно горел белый, холодный свет химических фонарей, отбрасывая четкие, почти не дрожащие тени, которые ложились на мостовую строгими геометрическими узорами. На центральной площади, к которой сходились все улицы, высилось главное здание — Центральная Библиотека, гигантское сооружение с монументальной колоннадой и огромными витражными окнами, через которые струился тот же ровный, белый свет, заливая пространство внутри. Эд, заметив его пристальный взгляд, с тихой, сдержанной гордостью произнес: — Знания не должны быть привилегией избранных. Они должны быть доступны всем, кто ищет истину. Двери библиотеки открыты для любого жителя города с восхода и до полуночи.

Луминарий

— Азот, я не позволю тебе ночевать в какой-то походной гостинице для приезжих — заявил Эд, когда они покинули центральные улицы и свернули в более тихий, жилой квартал. — У меня более чем достаточно места. На столько, сколько тебе потребуется.

Азот, уставший до глубины души и измотанный неделями постоянной бдительности, не стал спорить. Мысль о прочной крыше над головой, четырех стенах и настоящей, неподвижной кровати была слишком заманчива, чтобы отказываться.

Жилище Эда оказалось в одном из невысоких, всего в три этажа, зданий, чей фасад был увит лианами с мелкими серебристыми листьями. Ученый занимал весь верхний уровень. Они заехали в ухоженный внутренний двор, где Эд отпер огромные, но бесшумные ворота в пристройке — свой личный гараж.

Помещение было просторным, с высоким потолком и идеально гладким бетонным полом, на котором не было видно ни пятнышка масла... Около десяти процентов пространства у дальней стены было занято лабораторией: стол с колбами и ретортами, несколько загадочных приборов под стеклянными колпаками и доска, испещренная сложными формулами. Остальное пространство было пустым, и «Скат» с глухим урчанием двигателя встал там, будто занесенный бурей дикий зверь в стерильном операционном зале. Воздух пах озоном, холодным металлом и слабым, горьковатым ароматом каких-то консервирующих трав.

Поднявшись по широкой лестнице, они оказались в жилище Эда. Оно было таким же продуманным, как и весь город. Высокие потолки, стены, окрашенные в спокойные, холодные тона, и множество окон. Мебель — функциональная, из темного дерева, без лишнего декора, но исключительно удобная. Всюду царила образцовая чистота, но не стерильная, а уютная. На полках стояли книги, не пыльные фолианты, а аккуратные тома в одинаковых переплетах, а на стенах висели не картины, а различне чертежи сложных механизмов.

— Душ в конце коридора, — указал Эд. — Вода чистая, опресненная. Горячая. Пользуйся, не стесняйся.

Для человека, выросшего в Эфирионе, где чистая вода была ценнее бензина, теплый душ с кристально чистой водой стал актом почти что религиозного очищения. Смывая с себя недели дорожной грязи, пота и засохшей крови, Азот чувствовал, как напряжение покидает его мышцы, уступая место непривычной расслабленности.

Они скромно поужинали — питательными концентратами из дорожных запасов Азота, которые на фоне всей этой цивилизованности казались вдруг особенно безвкусными. После еды Эд провел его в небольшую, но уютную комнату с узкой, застеленной свежим бельем кроватью, письменным столом и стулом.

— Спи спокойно, Азот, — сказал ученый, и в его голосе прозвучала искренняя забота. — Ты в безопасности. Стены Луминария надежны.

Дверь закрылась с тихим щелчком. Азот стоял посреди тихой, чистой комнаты. В его голове, обычно занятой планами, расчетами рисков, воспоминаниями об опасностях и маршрутах, была непривычная, звенящая пустота. Никаких мыслей. Лишь глубокая, всепоглощающая усталость и странное, легкое чувство, которое он с трудом опознал как осторожный оптимизм. Возможно, здесь, в этой цитадели разума, он наконец найдет ответы.

Он погасил свет, и комната погрузилась в мягкий полумрак, пронизанный лишь отблесками городского сияния из окна. За окном, в идеально упорядоченном мире Луминария, царила тишина, нарушаемая лишь далеким, убаюкивающим, ритмичным гулом великих машин, обеспечивающих жизнь города.